Мёртвые люди - Страница 37

В то время Вите казалось, что эти лесорубы - грубые и малообразованные - самые умные люди на свете. Они понятия не имели как извлекается квадратный корень и с трудом могли написать пару слов без ошибок. Вместе с тем, у большинства из них жизненного опыта было столько, что с лихвой бы хватило на добрый десяток обычных человеческих жизней, истлевающих в блочно-бетонных коробках городских квартир, расчетливо строящихся вдоль индивидуальной кредитной истории. В них была искренность. Смешная, с точки зрения какого-нибудь клерка или налогового инспектора, но чрезвычайно важная для тех, кто каждый божий день неизбежно сталкивается с чем-то несоизмеримо большим, чем он сам. И Витя, в конце концов, постепенно сделался таким же. Выйдя, однажды, из прокуренной бытовки, наполнить пустеющую грудь свежим, морозным воздухом, он - окруженный и придавленный сверкающим, кажущимся хрустальным, бескрайним ночным небом, - вдруг явственно ощутил, как оно разбивается, обрушиваясь на него всей громадой бесконечной Вселенной. Тогда, как ему показалось, он понял - насколько мал и ничтожен он сам, по сравнению с собственным, вдруг посетившим его чувством не имеющей конца и края жизни.

Только из-за этого чувства, как теперь он думал, - уже стоило бросить все, тем более, когда это "все" ровным счетом ничего не стоило.

Впрочем, пощечина и тогда жгла его щеку намного сильнее, чем тобольский мороз. Но время все же внесло ясность и непонятое настоящее в конце концов стало равнодушным прошлым.

"Или нет? -думал тогда Виталик, - Может наконец все встало для нее на свои места и... ну, по крайней мере вряд ли снова начнет «выражаться» пощечинами, - он усмехнулся, - интересно же, все-таки, - как она там?"

Теперь она держала его за руку и вела, смеясь и что-то рассказывая без умолку, в лекционный зал. В аудитории стоял обычный для перемены гвалт. Сто с лишним человек, с самого низа и доверху, разом что-то живо обсуждали. Кто-то, склонившись над планшетом, ударяясь головами, что-то увлеченно разглядывал, смеясь; кто-то, перевешиваясь через вышестоящую парту, упрашивал дать посмотреть конспекты; кто-то, глядясь в зеркальце, делал недовольную мину, увидев комочки туши на ресницах. На Лену с Виталиком не обратили никакого внимания - мало ли кто там входит или выходит? Но не успели они подняться до середины аудитории и найти свободное место, как раздался громоподобный голос вошедшего лектора: "Все заняли свои места и приготовились слушать!" Профессор Фролов, большой специалист по немецкой литературе, друг самого Генриха Бёлля, прозванный студентами за высокий рост, рыжую шевелюру и несгибаемость «Ржавым Гвоздем». И только они сели, как профессор Фролов начал свою лекцию. Впрочем, не с литературы, а с разноса тех нерадивых студентов, которые имели несчастье пропустить последний семинар по его предмету. Перечислив всех «преступников» по именам, он дал твердое обещание поставить им «неуд», и только после этого объявил тему: «Будденброки. Распад одной семьи».

Лена, осторожно разложив перед собой тетрадь и целую батарею цветных ручек, тотчас превратилась в послушную ученицу и напрочь забыла о существовании Виталика. Он смотрел на нее и поражался тем переменам, которые произошли в ней. Девушка, которая раньше совсем не отличалась прилежанием, более того — считала себя чуть ли не бунтаркой и главным возмутителем спокойствия на факультете, теперь с упоением слушала лектора и, если бы он задал аудитории какой-нибудь вопрос, она была первой, кто с готовностью первоклассника, поднял руку. Томас Манн не вызывал интереса у Вити, он его, если честно вообще не читал и пока не собирался, поэтому монотонный гул, издаваемый профессором, быстро ему наскучил и стал вызывать зевоту.

Чтобы хоть как-то отогнать дремоту, Витя начал искать среди многочисленных студентов тех, с кем он некогда вместе учился. Но затылки их были не слишком выразительны для того, чтобы узнать хоть кого-нибудь. В конце концов, от нечего делать, он стал рассматривать многочисленные надписи и рисунки - «настольное творчество» студентов, некогда также скучавших, как и Виталик и не придумавших ничего лучше, чем «разукрасить» парту не всегда пристойными надписями и рисунками. Впрочем, среди русского мата и анатомически верных половых органов встречались и латинские изречения, наподобие «Tercium non datur», эпиграммы Пушкина и неизменное на таких «скрижалях» излияние чувств - «Любимая, я тебя люблю!»

Виталика клонило в сон. Веки, не слушаясь, тяжелели и норовили закрыться. Голос лектора становился все отдаленнее. Упершись подбородком в ладони, Виталик уставился на надпись «Здесь я кошу от армии», выцарапанную на лакированной поверхности студенческой парты. «Только на секунду!» - подумал Виталик и сомкнул веки. В ушах стоял непривычный шум, доносились какие-то шорохи, казалось, что слышно, как скрипит на бумаге чья-то шариковая ручка. В темноте что-то двигалось: размеренно, из стороны в сторону. Похоже, это был маятник или что-то похожее на него. Так и есть: это молоточек, никелированный медицинский молоточек, какими в поликлиниках невропатологи стучат по коленкам. Только он перевернут — кто-то держит его за самый кончик и раскачивает перед глазами.

-Как ты себя чувствуешь? Спишь хорошо?

-Так точно.

-Давай без этих вот «такточностей». Хорошо? Мы же с тобой не на плацу, в конце концов, правда? - глаза сквозь толстые линзы старомодных очков смотрят с неподдельным доверием.

-Хорошо, товарищ майор.

-«Иван Андреевич» будет лучше.

-Хорошо, Иван Андреевич.